Семинар "Структуры большой длительности"
7 октября 2022 года на историческом факультете в офлайн-формате прошел круглый стол "Структуры большой длительности - фикция ли? О междисциплинарности в преподавании мировой истории в МГУ и других университетах", проведенный при совместном участии советов молодых ученых исторического и философского факультетов МГУ в рамках деятельности междисциплинарной научно-образовательной школы (НОШ) Московского университета "Сохранение мирового культурно-исторического наследия" (проект "Социокультурные истоки современности и прогнозирование будущего").
В «повестку дня» был включен ряд вопросов:
- Изучение структур большой длительности в международной историографии: достижения и неудачи.
- Структуры большой длительности и наследие марксистской историографии.
- Что значит МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОСТЬ в изучении мировой истории?
- Как именно можно применить принцип МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОСТИ в преподавании курсов истории в МГУ?
- Как наладить взаимодействие факультетов МГУ в этой области?
А.Ю. Полунов (ФГУ МГУ) в докладе «”Структуры большой длительности” в истории России: анализ эволюции религиозных структур» рассмотрел традиции взаимоотношений государства и религиозных структур в истории России. Основные элементы этих традиций, по мнению автора, отличались значительной устойчивостью и поэтому могут быть отнесены к числу структур большой длительности отечественной истории. Достаточно выраженные в истории России начала веротерпимости были связаны с характерной для государства поликонфессиональностью, которая, в свою очередь, определялась расположением русских земель на перекрестке различных культурно-цивилизационных влияний. Подобная особенность ярко проявилось уже накануне и в период крещения Руси («Сказание о выборе вер» в Повести временных лет). Приняв христианство их Византии в его восточном (православном) варианте, Русь в то же время в течение всего домонгольского периода поддерживала достаточно тесные отношения с католическим Западом.
В эпоху после монгольского завоевания для Руси становятся особенно актуальны отношения с исламом (прежде всего с начала XIV в., после того, как мусульманство стало государственной религией Золотой Орды). В этой сфере также достаточно ярко проявлялись начала веротерпимости. Орда не делала попыток насаждать ислам на Руси. Более того, ордынские вельможи нередко выезжали в русские княжества и здесь принимали христианство. При этом в составе владений московских князей (позже царей) с середины XV в. до начала XVII в. существовало своеобразное вассальное образование – Касимовское царство (ханство), во главе которого стояли представители рода Чингизидов. Здесь функционировали мусульманские религиозные институты, строились мечети, поддерживался общественный уклад, принесенный на Русь выходцами из Орды.
Сближение России с Западом и проведение Петром I радикальных реформ по западному образцу способствовало ухудшению отношения российских властей к исламу. Однако при Екатерине II вероисповедная политика государства вновь вернулась в традиционное русло. Гонения на ислам прекратились. Более того, институты этой религии получили законодательное закрепление, были созданы особые органы управления для мусульман – Духовные правления (Оренбургское, Таврическое, затем Закавказские – суннитское и шиитское). Несколько раньше, при императрице Елизавете, был закреплен статус религиозных институтов буддизма (ламаизма) в Забайкалье. Значительное влияние на вероисповедную политику российских правителей во второй половине XVIII в. оказывали идеи философии Просвещения, в частности, концепция государства как «цветущего сада», в котором мудрый «садовник» - правитель – поддерживает гармоничное сочетание различных цветов.
Апогея курс на поддержание (и даже развитие) религиозного многообразия достиг в конце XVIII – начале XIX в., найдя отражение в деятельности Павла I и Александра I. Павел активизировал контакты с католицизмом и, по некоторым данным, даже задумывался об объединении православной и католической церквей. При Александре в 1817 г. был создан особый правительственный орган – Министерство духовных дел и народного просвещения – призванный административным путем объединять деятельность всех представленных в России религий по поддержке правительства и укрепление консервативных начал в жизни общества. Разумеется, столь прямолинейная попытка уравнять (или, во всяком случае, объединить действия) различных религий административным путем не удалась. В 1824 г. «сугубое Министерство» было ликвидировано.
В последующие десятилетия в практике властей утвердилось представление о наличии в России своеобразной вероисповедной «пирамиды». На вершине ее стояло православие как «первенствующая и господствующая церковь», далее шли религии терпимые – христианские и нехристианские, и у подножия находились религиозные диссентеры – старообрядцы и сектанты, нередко подвергавшиеся гонениям. При этом действовал и порядок, напоминавший существовавшую в Османской империи систему «миллетов» (сосуществование самоуправляющихся религиозных общин, автономных с точки зрения своих внутренних порядков). Правительство в целом не стремилось вторгаться во внутреннюю жизнь крупных конфессий, нарушать сложившиеся границы между ними. Так, когда в 1840-е гг. в Прибалтике началось массовое движение местного населения (в основном, латышей) в православие, власти отнеслись к нему достаточно противоречиво, что привело его постепенному ослаблению.
Падение в 1917 г. монархии и приход к власти большевиков, открыто провозглашавших антирелигиозные лозунги, казалось бы, знаменовали радикальное изменение вероисповедной политики государства. Однако и в этот период в данной области замечалась определенная преемственность. После революции политика властей во многом определялась старыми представлениями о наличии «пирамиды конфессий», однако теперь она оказалась «перевернута». Некогда гонимые сектанты оказались наверху (в определенной степени пользовались расположением властей), а ранее «первенствующая и господствующая» православная церковь сместилась вниз, подвергалась преследованиям. После утверждения единовластия И.В. Сталина и нарастания консервативно-имперских нот в идеологии и политике государства «пирамида» вновь «перевернулась». Православие получило поддержку (в той степени, в какой это было возможно в советском государстве), а «сектанты» и харизматические течения протестантского толка оказались под подозрением.
Показательно, что, выстраивая систему управления религиями после фактической легализации православия в 1943 г., советское руководство, по сути, воспроизвело схему, существовавшую в этой сфере в XIX – начале XX в. – отдельные органы для управления православием и другими религиями. До 1917 г. таковыми были Святейший Синод и Департамент духовных дел и народного просвещения Министерства внутренних дел. После 1943 г. - Совет по делам Русской православной церкви и Совет по делам религиозных культов (правда, в 1965 г. они были объединены в Совет по делам религий). Эти и другие факты говорят о том, что в сфере взаимодействия различных конфессий, их отношений с государством в разные эпохи российской истории наблюдались явные элементы повторяемости и преемственности. Возможно, не все из них заслуживают положительной оценки. Однако это – данность, которую надо принимать во внимание, изучая «структуры большой длительности» в истории нашей страны.
Доклад А.Ю. Полунова вызвал продолжительную дискуссию. Анатолий Витальевич Чусов (философский факультет МГУ) поставил вопрос о существовании в религиозной политике российских властей нескольких исторических длительностей. Не менее важным вопросом стала проблема соотношения индивидуальных специфических черт российского опыта и исторической детерминированности (исторической длительности). А.В. Чусов также отметил, что Екатерина II в своей политике опиралась не только на просвещенческие теории и влияния, но и на существовавший чиновничий аппарат и институты. По мнению А.Ю. Полунова, государственную политику определяют не индивидуальные особенности чиновника, но длительные традиции. Идеология Просвещения во многом определило внешнее оформление и акцентировку имперской политики, но без традиций московской веротерпимости религиозная политика Екатерины II не была бы столь успешной. При этом в источниках XVIII-XIX в. нет прямых ссылок к московским практикам веротерпимости, хотя некоторые авторы конца XIX в., как князь Ухтомский и «восточники», отстаивавшие права восточных религий (буддизма, например), считали, что религиозное насилие времен Александра III – это следствие и западных влияний, и традиций веротерпимости московских властей.
В политике по отношению к каждой религии была своя длительность, но в ряде случаев эти длительности шли параллельно и пересекались. Буддизм и ислам распространялись по Российской империи при поддержке властей. Ислам и в какой-то степени буддизм получают конфессиональное и институциональное устройство – было создано мусульманское «духовенство», для мулл введены экзамены и др.
Ряд вопросов касался особенностей религиозной политики в империях и национальных государствах. Давая определение империи, А.Ю. Полунов заметил, что империя – вовсе не обязательно монархия (как Французская республика); это не всегда - государство, где метрополия господствовала над периферией; в империи может и не быть господствующей этнической группы (как в Российской империи или в Османской Турции). Отличие империй от национальных государств в том, что, по мнению докладчика, империи объединяют правовые практики управления на основе асимметрии или гетерогенности (например, система миллетов в Османской империи), в то время как национальные государства стремятся к гомогенизации.
П.Ю. Князев (исторический факультет МГУ) обратился к истории Нидерландов XIX-XX в., стране, для которой было характерно всеобъемлющее разделение общества по конфессиональному и идеологическому признаку. Это пример национального государства, где равноправные сообщества были подкреплены системой опор (verzuiling). Так же как в национальном государстве, так и в империи политика веротерпимости (т.е. невмешательство, система сегрегации и избежание конфликтов) была вызвана больше объективными факторами выживания, чем идеями расширения и экспансией.
Отвечая на реплику П. Князева, А.Ю. Полунов еще раз отметил, что в период своего становления многие национальные государства вовсе не проявляли терпимости к иноязычным или иноконфессиональным группам и предел стремления к гомогенизации могло поставить только сопротивление гонимого меньшинства.
Откликаясь на доклад А.Ю. Полунова, М.В. Дмитриев напомнил, что большинство исследователей признает, что дать ясный ответ на то, что же такое «империя», не удается. Единственный, как кажется, критерий «империи» - это критерий «апофатический»: империя не есть национальное государство, nation state.
Дмитриев сослался также на опыт осуществление в 2011-2016 гг. в МГУ и в ВШЭ совместного проекта, посвященного моделям религиозно-культурного плюрализма на «латинском» Западе и в России в Средние века и раннее Новое время (информация на сайте: www.hist.msu.ru/Labs/UkrBel). Исследования показывают, что в конфессиональной специфике двух христианских традиций можно идентифицировать такие долговременные факторы, которые формировали в истории Руси и России много более толерантное, чем на Западе, отношение к мусульманам и исламу.
Ещё один проект, осуществленный в 2004-2014 специалистами из МГУ, РАН и нашими французскими партнерами («Confessiones et nationes”; информация на сайте: www.hist.msu.ru/Labs/UkrBel), помог выявить долговременные конфессионально-специфические факторы иного типа, которые в опыте России и Запада привели к двум разным моделям построения дискурсов протонационального, национального и «имперского». Это также заставляет иначе, чем принято, квалифицировать «имперский» опыт России.
В своем докладе «“Структуры большой длительности” в британской историографии второй половины ХХ века» С.В. Петросянц (исторический факультет МГУ) охватила те направления историографии, в которых было наиболее заметно использование СБД. В экономической истории явление, которое может быть понято и проанализировано во всей полноте только в значительной временной перспективе, - это английская промышленная революция. В начале обозначенного в докладе периода в историографии значительное место занимала объяснительная модель takeoff to modern economic growth”, представлявшая начало промышленной революции как резкий отрыв,скачок по отношению к традицонному укладу. Р.Г. Тоуни уделял значительное вляяние роли джентри как класса в этой трансформации.
При этом промышленная революция приветствовалась как прогрессивный процесс, ставший основой дальнейшего британского процветания (пример – ставшие классикой и широко цитируемые в Великобритании монографии “The Age of Improvement. 1783-1867” Э. Бриггса и “The Origins of Modern English Society. 1783-1867” Г.Перкина).
1970-е были временем частичного пересмотра этого подхода, когда некоторые исследователи стали делать акцент на медленном, эволюционном характере промышленной революции, устойчивом сохранении традиционных, примитивных технологий. Новый ракурс открывает широкие возможности для анализа традиционных форм производства как СБД: как писал историк А.Э. Массэн в статье с говорящим названием «Миф промышленной революции», «Англия 1850 года не представляла собой значительного отличия от Англии 1750 года». Подобный пересмотр восприятия характера промышленной революции был связан отчасти с экономической рецессией 1970-х, утратой веры в то, что у британской экономической стабильности есть устойчивые основания, отчасти – с развитием междисциплинарности, началом широко применения в истории экономических и математических моделей, позволивших по-новому оценить имевшиеся количественные данные.
Интерес представляет новый ракурс во взгляде на промышленную революцию и – шире – на развитие промышленности в целом, предложенный основателем Центра истории науки, технологии и медицины Дэвидом Эджертоном. Исследователь призывает перейти от рассмотрения исключительно первой стадии «жизни технологии» (собственно ее изобретения) к анализу полного цикла ее существования (внедрение; “technology-in-use”; постепенный отказ). Вместо линейного представления о быстрой смене устаревших технологий новыми Эджертон демонстрирует сложную систему одновременного сосуществования нового и старого и говорит об удивительной подчас устойчивости старого (что также может стать интересным полем для изучения СБД).
С.В. Петросянц показала, что рассматриваемый период стал временем оформления социальной истории как отдельной области исторического знания и возникновения отдельных направлений внутри нее, каждое из которых открывает широкие возможности для изучения СБД: история городов; “household history” (история домохозяйств); история детства и т.д. В качестве примера были рассмотрены монография Кита Томаса “The Man and the Natural World. 1500-1800” и концепция моральной экономики Э.П. Томпсона.
Докладчица подчеркнула, что с точки зрения СБД интерес представляют две британские концепции: «долгого 18 века» (1660-1832; предложена Дж.Ч.Д. Кларком) и «долгого 19 века» (от 1789-1914 в интерпретации Хобсбаума до призыва рассматривать 19 век в неразрывной связи с периодом 1750-1950 г. в работах историка Дж. Барроу).
Отвечая на вопрос П.Ю. Князева о географическом охвате исследований в британской историографии, докладчица перечислила три различных уровня, на которых строятся исследования: самый традиционный – история Великобритании (как неразрывная история 4 входящих в ее состав государств); уровнем «выше» – глобальная история (как ее составная часть – «атлантическая» история); уровнем «ниже» – исследования по развитию национальных институтов и культуры Англии, Уэльса, Шотландии и Северной Ирландии.
В дискуссии М.В. Дмитриев отметил, что представленные С.В. Петросянц наблюдения британских историков над тем, что веками не менялось в разных сторонах культуры и цивилизации Британии, очень полезны в том отношении что они, во-первых, заставляют всерьёз учитывать вес малоподвижных и даже неподвижных социальных факторов в модернизационных процессах; во-вторых, служат важным дополнением к нашим знаниям о результатах исследований французскими историками «структур большой длительности; в-третьих, наконец, помогают освободиться от мешающих научной работе априорных стереотипов во взгляде на Британию как образец «модерности» и прогресса.
Доклад А.М. Желновой (философский ф-т МГУ) «Понятие “политической истории” у Жака Ле Гоффа» был посвящен тому, как политическая история воспринималась самим Ле Гоффом и – шире – его коллегами по школе Анналов. Докладчица показала, как внутри этого направления исторической мысли политическая история подвергалась критике как поверхностная в противовес осмыслению глубинных длительных структур.
Ориентируясь на задачу поиска междисциплинарного подхода в анализе СБД, А.М. Желнова уделила значительное внимание компаративистике политической истории и политической эпистемологии. На основе анализа широкого круга материалов докладчица показала определенную близость анализа феноменов (власть, искусство, культура и т.д.) у Ле Гоффа и анализа эпистем у таких ярких французских философов, во многом определивших современное понимание философии науки, как Мишель Фуко, Жиль Делез, Бруно Латур. Анализ эпистем позволяет, по словам Александры Марковны, на философском уровне проследить формирование способов познания мира, которые руководят ментальностью – непосредственным объектом изучения у историков.
Подобная близость открывает значительные перспективы междисциплинарности истории и философии и, как справедливо отметила Александра Марковна, может служить хорошим основанием для подготовки совместного курса по проблематике междисциплинарности и СБД.
Откликаясь на выступление А.М. Желновой, Дмитриев подчеркнул, насколько важны именно междисциплинарные подходы к анализу «политического» и самый тот факт, что Ж. Лё Гофф вместе с другими истоками показывали, сколь многослойно «политическое» и насколько оно не сводится ни к принятию решений, ни к праву и законодательству, ни к институтам осуществления власти. Дмитриеву представляется, что, если мы (вместе с нашими студентами) сосредоточимся не столько на политике, сколько на политической культуре, например, современной Польши, мы увидим как тут заявляют о себе вовсе не одни лишь рациональные и «модерные» факторы, но и во многом иррациональные и «домодерные» традиции, которые должны стать предметом именно междисциплинарного анализа.
М.В. Дмитриев (Истфак МГУ) говорил о проекте межфакультетского курса "История, современность и будущее "большой Европы" в зеркале междисциплинарных подходов" и придал своему выступлению прагматический, как он выразился, характер. Прагматизм данного проекта в том, чтобы именно в образовательной практике МГУ (на уровне магистерских программ и аспирантуры) объединить и эмпирические данные, и подходы, и методологические принципы нескольких гуманитарных и социальных наук – истории, социологии, философии, политологии, филологии и, возможно, психологии.
Дмитриев напомнил, что в 1950-е годы, в эпоху, когда рождалась историография «Анналов», «кризис наук о человеке» усматривался именно в их разобщенности, а перспективе – именно в их тесном переплетении. Почему не попробовать применить в МГУ эту стратегию к образовательным задачам университетского уровня? Такая попытка может быть предпринята в совместной работе ученых нескольких факультетов МГУ, и объединяющей их «лабораторией» стал бы курс посвященный а) тому, как на современном развитии Европы сказываются «структуры большой длительности»; б) тому, какие тенденции развития европейских обществах могут быть более или менее ясно и верифицируемо описаны; в) тому, чтобы выявить и помочь предотвращению опасных для всех нас трендов общественного развития. То есть, подчеркнул Дмитриев, нужно «замахнуться» на прогнозирование эволюции социальных, экономических, политических и культурных процессов в Европе.
Разумеется, «полигоном» должен стать тот или иной регион. М.В. Дмитриев готов работать над той частью курса, которая выявила бы и благополучные, и опасные тренды в развитии современной Польши и современной Франции. Острую актуальность такому подходу придает тот факт, кто прогнозы 1990-х годов, которые выдвигались и обосновывались авторитетнейшими и многочисленными группами ученых едва ли не во всех странах, не оправдались. По мнению М.В. Дмитриева поворот к «мрачному будущему» вместо «сияющего будущего» в западных странах ясно обозначился в 2007-2011 гг. Тогда же многие ученые стали строить пессимистические прогнозы. В будущем курсе нужно было бы разобраться вместе с нашими студентами, во-первых, какие факторы (в том числе «структуры большой длительности») привели к начавшемуся кризису; во-вторых, каковы научно описываемые и верифицируемые альтернативы.
М.В. Дмитриев подчеркнул, что будущий курс должен непременно сопровождаться созданием и постоянным пополнением (и модификациями) сайта, на который опирались бы студенты разных факультетов МГУ. Это conditio sine qua non успешной работы. Дмитриев представил собравшимся соображения о том, каким именно мог бы быть такой сайт.
Отчет-репортаж подготовлен С.В. Петросянц и А.М. Шпиртом.