Философский факультет

Вышел новый номер журнала "Логос", в создании которого приняли участие сотрудники философского факультета:

• к.ф.н., доцент Станислав Михайлович Гавриленко
• к.ф.н., доцент Тарас Александрович Вархотов
• д.ф.н., профессор Зинаида Александровна Сокулер
   

Комментарий одного из редакторов номера Александра Писарева:

Should the History of Science Be Rated X?

Этот вопрос задал в 1974 году физик и историк науки Стивен Браш. «Непристойность» заключалась в серьезном расхождении между «пуританскими» (оруэллианскими, сказал бы Кун) самоописаниями науки и тем, что начали обнаруживать историки, уйдя от апологетики науки и начав изучать то, что ученые делают, а не говорят.

Если что-то и изменилось спустя почти полвека, то разве что в сторону еще большей «непристойности» и еще большей актуальности истории науки (и, шире, исследований науки): во времена, не слишком удачно названные антропоценом, незнание устройства наук может быть фатальным, в том числе для изменения их политики в интересах общества. The whole world is becoming science studies, полемически заявил недавно Латур.

Картографии и устройству «непристойной» истории науки и посвящен этот трехтомник «Логоса», собранный мной и Станиславом Гавриленко. В первом томе обсуждаются некоторые проблемы и парадоксы современного состояния истории науки, затем читателя ждут образцы исследований и в заключение – рецензии, очерчивающие путь этой дисциплины с тех пор, как она стала X rated.

Хороший номер – как хороший альбом, должен звучать любым из своих подмножеств. В трехтомнике есть общая концепция, но прочесть его, конечно, можно по-разному (и сделать это стоит, так как другого такого синоптического издания на русском о современном исследовании прошлого наук, кажется, нет).

Можно погрузиться в историко-научные исследования с их теоретической и философской насыщенностью. Прекрасные примеры этих исследований есть во втором и третьем томах. Они хорошо дают почувствовать богатство ответов на вопрос, историей чего сегодня является история науки. В них повествуется о практиках и дисциплинах, институтах и неформальных объединениях, идеях и концептуальных дискуссиях.

Три работы посвящены истории послевоенной советской науки: Вячеслав Герович – о неформальных структурах советской математики, Елена Аронова – о сборе и хранении данных в масштабном международном геофизическом проекте, Ирина Сироткина – о переплетениях теории управления движениями Николая Бернштейна и кибернетики в контексте оттепели. Кроме того, это исследования неоднозначной роли геодезистов и топографов в экспансии Российской империи на Среднем Востоке (Константин Иванов), дискуссий неутомимого феноменолога Хьюберта Дрейфуса с учеными по поводу возможностей искусственного интеллекта (Сергей Астахов), истории биоинформатики в контексте внутренних дебатов между био- и информатикой (Михаил Волошин), истории натурализации экономики и утраты ею "моральной достоверности" (Тарас Вархотов, Ольга Кошовец), параллелей между кибернетикой и постструктурализмом (Руслан Хестанов) и, наконец, неустранимо лукавого характера официального использования статистики на примере психиатрических больниц XIX века (Теодор Портер).

Можно обратить внимание на материалы о том, как меняется сегодня исследование прошлого науки и его отношения с собственным предметом и его идеологиями. В последние десятилетия – в том числе благодаря исследованиям настоящего и прошлого науки – в центре внимания оказалось разнообразие и трансграничность практик и форм науки, несводимых к единой нормативной основе. Сложность того, как они «вырастают» из реалий мира и «врастают» в них обратно, «отражают» в себе мир и «отражаются» в нем, образуя когнитивно-онтологический mise en abime в масштабах планеты. Речь, конечно, и о далеких от лабораторий и кафедр проявлениях науки – огромном количестве процессов, организованных по научным лекалам.

На фоне этого «густо заросшего берега» привычные представления, основанные на научных идеологиях, недостаточны и зачастую скрывают принципиальную сложность, особенно когда имитируют универсальность. Например, расхожее представление о том, что фундаментальная наука и производство техники обосновывают друг друга (взлетающие ракеты подтверждают, что теории «верны», а чистое познание обеспечивает технический прогресс). В «Логосе» его генеалогию разбирает Питер Деар – много чего интересного произошло с натуральной философией, прежде чем у нее стали взлетать ракеты! На пути к этому представлению помимо прочего инженерная работа попала в слепую зону, наука свелась к нейтральному порядку знания и, что не менее важно, стала «техническим» делом, доступным только специалистам и замкнутым на интересы государства и промышленности (еще более недавнее представление, начала XX века, о нем подробнее пишет Теодор Портер).

Если же мы оставляем в стороне научные идеологии и другие сложившиеся образы и погружаемся в эмпирическое многообразие, то оказывается, что не только «наука» далека от самоочевидности, но и не вполне ясно, от чего отталкиваться при попытке понять, что это собственно такое. (Если усилить тезис – мы до сих пор толком не знаем, что такое наука как целое во всем многообразии ее обусловленностей и влияний.) Деар и Лоррейн Дастон в своих статьях показывают, как с этим столкнулась современная история науки после плодотворных методологических заимствований из других дисциплин, прежде всего STS и антропологии. Исток науки в античности, отцы-основатели в Новое время – все это перестало быть центральными темами, история идей отошла на второй план. Следуя за практиками и материальной культурой, историки науки часто уходят прочь от известных мест и границ науки в другие культуры и в далекие и неожиданные реалии ремесленных мастерских, палуб экспедиционных кораблей, шахт и многих других мест. Сложившиеся ранее представления о границах и специфичности науки оказались под вопросом, исследовательский предмет начал размываться. В фокусе истории науки оказывается прежде всего локальное, масштабные картины, если и пишутся, то чаще становятся уделом больших коллективных исследований, до генерализаций доходят редко (свой вклад внес и рост специализации внутри дисциплины). История науки, считает Дастон, дрейфует в сторону истории знания.

Тому, как дисциплина пришла к этому, посвящен раздел рецензий. Здесь есть тексты о некоторых важных работах, повлиявших на развитие дисциплины («Структура научных революций», «Левиафан и воздушный насос»), и о современных образцах исследований (история наблюдения, философия математики, философия микробиологии).

Возвращаясь к «вырастанию» из мира. Наука такой же сложный объект, как любая социальная структура, так как сама ею является, только отягощенная реалиями разнообразного взаимодействия с «природой». Контекстов, связей и включений у нее, возможно, больше чем у чего угодно, и из всех вытекает своя проблематика, которая теряется или искажается, если все сводить только к некоторым сторонам (к «логике познания», череде парадигм, социальным практикам или структурам, научным онтологиям и т.д.). Но как уместить многое разнородное в одной теории, не злоупотребляя редукциями? И вообще, если сложность того, что скрывается за «наукой», такова, что не может быть схвачена ни одной точкой зрения, теорией или методологией, то, может быть, ответ – никак? Может быть, нужна связка теорий и подходов (только вот что за связка?), или вообще стоит прекратить говорить о «науке» в содержательной плоскости и ввести (кон)федерализм разных практик и форм науки, не пытаясь все подверстать под одно (или два)?

В публичных репрезентациях науки есть два занимательных контраста. Один – между заявляемой критичностью науки и некоторой некритичностью защиты научности. Когда от имени «науки» рассказывают о том, что такое наука или научность, то чаще всего опираются на личный опыт, цеховой здравый смысл, фрагменты философии науки в исполнении, скажем, Поппера или неопозитивистов, идеалы, на которых воспитываются научные кадры. Короче, на что угодно, но почти никогда — на результаты собственно исследований науки (еще бы, ведь это они виноваты в тотальном релятивизме, триумфе постправды, успехах гомеопатии, отрицании климатических изменений, избрании Трампа и т.д.). Но для понимания наук, равно как и для занятия ими, нет какой-то специально выделенной способности, канала восприятия или прямого и полного доступа. Нечто большое и разнородное, что мы привычно называем наукой, на порядки превосходит любой единичный опыт. Тем не менее, научность подхода требуется для любого предмета, кроме самой науки (о чем идет речь в предисловии к трехтомнику). С другой стороны, стоит ли требовать иного от цехового самоописания. (И стоит ли им ограничиваться в том, что касается такой важной вещи?) Правда, когда ученые переключаются с публичной речи на личное общение, высказываемое ими о науке, статусе своих объектов и результатах нередко оказывается даже более радикальным, чем выводы исследований науки. Поэтому в невнимании или агрессивном отношении некоторых ученых к этим исследованиям дело не столько в их содержаниях, сколько в нарушение границ дозволенного. Подробнее об этом втором, «непристойным», контрасте – в полемической статье Стивена Шейпина.

Разумеется, эта тревожная внимательность к несводимой множественности науки и вытекающим из нее выводам – лишь один из возможных регистров чтения получившегося трехтомника.

***

В разной мере и в разной, скажем так, тональности трехтомник затрагивает почти все дисциплины, предметом которых являются науки. Он встраивается в ряд номеров «Логоса», посвященных исследованиям науки, начиная с номера 5-6 за 2002 год с большим блоком по социологии знания и текстами Блура и Латура.

Кроме того, он продолжает наши со Станиславом книжные дела в исследованиях науки за последние лет пять (и индивидуальные исследовательские траектории каждого). Тогда мы сделали другой трехтомник «Логоса» с Сережей Астаховым (об акторно-сетевой теории и плоских онтологиях— № 1–3 за 2017 год), поработали над переводами «После метода» Джона Ло (с Полиной Хановой), «Пересборки социального» Бруно Латура (без меня, но с Ириной Полонской), «Множественного тела» Аннмари Мол (с Cube of Pink), «Правительности» Митчелла Дина (с Александром Бикбовым), «Объективности» Лоррейн Дастон и Питера Галисона (с Тарасом Вархотовым и Константином Ивановым).

Почти все эти исследовательские проекты строят "эмпирическую метафизику" (названия и детали варьируются), пытаясь решать философские проблемы на эмпирическом материале. Поэтому этот наш крен в STS связан не только с рядом биографических деталей и тем, но и с интересом к тому, как с развитием этих «эмпирических метафизик» могут меняться философские ставки и способы заниматься философией, как размыкаются традиционные философские области, особенно философия науки. (Движение, противоположное, например, консервативному в этом плане спекулятивному реализму.) И, конечно, интересно, что останется в философии от этого эмпирической чувствительности спустя десятилетия и окажется ли для нее значимо полемическое утверждение Латура. Но это уже другая большая тема.